Гейл наклонился к пруду, на который они наткнулись по пути, и сполоснул руки. По прозрачной воде вдаль поплыли мутные коричневатые разводы грязи и листок, который он случайно смахнул в воду ботинком. Как-то даже неловко стало - пруд такой чистый, что видно уходящие вглубь камни.
- Да ничего, в общем, - он закатал рукава рубашки, и резко почувствовалось, как мерзло на улице, несмотря на яркое солнце. Рядом с ними на траве, нанизанные на тонкую бечевку, лежала дюжина свежеподстреленных тушек индеек, белок, кроликов.

Зелень от них пачкалась кровью, и я сел рядом, никуда не сдвигая добычу, чтобы луг вокруг не напоминал побоище - таких зрелищ нам еще хватит. Для кого-то трупы убитых животных, для меня - просто будущая еда, результат охоты. Привычным движением неаккуратно содрал шкуру и, не глядя, засунул кроличью тушку в мешок - наверняка пригодится, в Тринадцатом сейчас не то чтобы несметные залежи провизии, как я понял.
- Но все же, почему? Кто они такие, чтобы так из-за них переживать?
Иногда я совсем не понимал ее. Китнисс сидела рядом со мной с закрытыми глазами, подставив лицо солнцу, и жевала листок найденной нами в лесу мяты. Одета она была совсем легко, но мне почему-то казалось, что ей не холодно - уж очень спокойной она выглядела. На всякий случай я, еще раз сполоснув руки, снял с себя ветровку - тонкая, конечно, но лучше чем ничего, а мне все равно сейчас не понадобится, толку от нее с закатанными рукавами, - и накинул ей на плечи.
Огненная Китнисс. Сойка-пересмешница. Столько всего свалили на эти хрупкие плечи, а она не просто держится - она как будто всю жизнь так жила. И только я один, наверное, за нее сейчас переживаю - самой ей, наверное, проще не думая, а всем остальным она нужна только как невероятно удобное оружие. Угроза для одних, символ свободы и победы - для других.
Особенно теперь, когда нам разрешили охоту, моя Кискисс совсем успокоилась, у нас как будто все по-старому. Вот только мы оба знаем, что это не так. А я все продолжаю про себя звать ее как раньше, все надеюсь, что когда все это закончится, мы сможем вернуть хотя бы часть. Если, конечно, оба выживем. Если нет - что ж, надеюсь, что в живых останется она, ведь ради чего еще я тогда был бы здесь. Я беру белку за пушистый хвост и подтягиваю к себе.
- Ты не за тех волнуешься, - я проглотил окончание, потому что называть ее Китнисс мне не хотелось, а Кискисс не хотелось еще больше. Одно из этих имен было уже чужим, оно принадлежало Капитолию и сцене, а второе - не знаю, имел ли я сейчас на него право, - по-моему. - Криво закончил я после паузы.

- Вот и хорошо, - неохотно отзываюсь я, вертя в пальцах листья мяты. Как же, ничего. Раньше я бы тысячу раз пошутила над этой упертостью Гейла: ругаться-то мы давно перестали, а вот подшучивать - это пожалуйста. Иногда он упорствовал в чем-то только ради принципа, когда сам прекрасно понимал, что не прав, но сейчас, я уверена, не тот случай. Он то травинки обрывает, то рукава закатывает - точно знаю, что хочет продолжать отстаивать свою точку зрения, но из уважения ко мне молчит. Стоп, не из уважения. Тут уж скорее жалеет, что я такая глупая и верю в то, что все люди хорошие. Я не верю. Уж кто-кто, но точно не я.
Я не злюсь, но это заставляет меня порядком понервничать. Когда он уже примет тот факт, что люди не делятся на хороших и плохих? Такие хорошие люди, как у Гейла в голове, не убивают. Даже чтобы выжить, даже плохих, а я все равно там, среди них, и точно без права замолвить словечко за тех, кто по другую сторону. И Флавий, и Вения, и Октавия - все они однозначно плохие для Гейла, а для меня просто глупые, слепые, как новорожденные котята. Что они видели? Игры. У них Игры, у нас Жатва, так уж заведено. А, что толку спорить. Я кладу в рот листик мяты, прикусываю его и закрываю глаза, на несколько мгновений даже переставая дышать. Потом встряхиваю головой, чтобы убрать челку с глаз, и подставляю лицо солнцу. Тихо, тепло, под руками трава - как будто я сижу на Луговине в Двенадцатом.
Я не знаю, хочу я отвечать Гейлу или нет. И я не знаю, что ему сказать, чтобы он точно понял и мне не пришлось бы выжимать из себя все эти высокопарные слова о человечности и прочем. Я просто знаю, что так - надо.
- Просто люди, вот и все. Они ничего плохого мне не сделали. Ну разве что ощипали, как курицу, - я вздрагиваю, когда Гейл укрывает меня своей ветровкой, но глаз не открываю и скидывать ее тоже не спешу. Мне не холодно, но он позаботился - зачем спорить лишний раз. Не хочу говорить о своей группе подготовки, вообще ни о ком оттуда не хочу говорить. То, что мне их жалко, не значит что я хочу это обсуждать. Когда я жила в Двенадцатом, я их не знала, какими бы хорошими эти трое не были. В общем, я не очень уж уверена, что они хорошие - просто безобидные.
- Ты же сказал, что это "ничего, в общем"! - злюсь я и открываю глаза, раз уж Гейл так не хочет перестать обсуждать эту тему. - Так говоришь, будто я делаю что-то очень плохое. Я ведь не как они, я не убиваю, я наоборот!
Я осекаюсь, споткнувшись на внезапно появившиеся в голове мысли о президенте Тринадцатого, ее приказах и почему-то о президенте Сноу, но не составляю из них единую картинку и в конце концов отмахиваюсь от них: не хочу думать об этом, не знаю, почему подумала, но знать тоже не хочу. По крайней мере сейчас.
- А по-моему, это слишком по-детски - так четко делить людей на плохих и хороших, - все-таки решаюсь я, скрещиваю ноги и хватаю кролика, чтобы сделать вид, что очень занята его обдиранием.

От слов о курице и индейки в моих собственных руках, меня аж как-то передернуло - то ли смеяться хотелось, то ли вегетарианцем стать. Китнисс злилась, а мне было настолько все равно, что даже странно. Уже привык - она часто на меня ругалась в последнее время, но, наверное, это скорее был крик отчаяния, чем недовольство, и значил он только одно. Сойка-пересмешница все еще доверяет мне, и так она просит о помощи, хочет рассказать мне, как все это на самом деле хреново. Наверное, все дело в Пите.
Я вспоминаю об этом и у меня пропадает всякое желание разговаривать. Молча выпрямляю ноги и потягиваюсь, спина хрустит, и, честно говоря, мне уже ничего не хочется делать. Белки подождут еще немного, а мы сегодня уложились так быстро, что есть еще целый час. Целый неловкий час молчания, но даже он лучше, чем ничего. Я ложусь на траву, подкладываю под затылок ладони и смотрю на солнце - глазам неприятно и хочется зажмуриться, но я смотрю.
- Они не люди, Китнисс. Они Капитолийцы.
Только в такой ситуации я могу сказать «Китнисс» - когда мы говорим как чужие люди. Я снова и снова повторяю очевидные вещи, надеясь, что рано или поздно и она поймет. Те, кто готов был без малейшего сомнения сделать ей прическу, чтобы отправить на убой - сомнительное описание хорошего человека. Даже неплохого, впрочем.
- Сделали свою работу и выкинули тебя на Арену, есть за что быть благодарной. Ты ведь поэтому их выгораживаешь? - Гейл, в общем, не видел, чего здесь можно стыдиться. Разве что того, в каких условиях их держали - так там, на самом-то деле, не так все было плохо. Можно и хуже, и он знал это - он это видел. Но сейчас просто не время для ругани. Такой простой аргумент, такой очевидный, но именно он и хранил их хрупкое, на каждом шагу собирающееся развалиться подобие дружбы, скорее напоминающее перемирие.
Глаза закрывались - уже много дней он никак не мог выспаться, то и дело просыпаясь еще до рассвета. Ему четко дали понять - либо он выкладывается на каждой тренировке, без отговорок и прогулов, либо оружие и браслет изымаются, и он может сколько угодно воевать с Капитолием, снарядившись луком и дохлой индейкой. Чтобы не уснуть, он неохотно поднялся и сложил уже снятые шкуры друг на друга, свернул и затолкал в тот же мешок.
- Твое дело, - подразумевая, что разговор окончен, Гейл поднялся на ноги. Вокруг стояла удивительная тишина, не мертвая, а такая, какая бывает только в лесу - птицы щебечут, стрекочут кузнечики и шумят листья от ветра, но все это каким-то образом сливается в тишину. Впервые он обратил на это внимание, наверное, когда начал охотиться в одиночку. Кискисс молчит, уткнувшись в своего кролика, и делает вид, что меня не существует.
Я не спрошу лишнего, но я почти уверен - она думает о Пите. О том, где он сейчас и что с ним. Отчасти я ненавижу себя за это, но даже я сам надеюсь, что с ним все в порядке.

- И далеко ты уедешь, если будешь и дальше так рассуждать? - резко говорю я, встряхивая кроликом в руке. Ничего я с ним не сделала, так и останется в своей шкурке, зато прикрытие - хоть куда. А баранья упертость Гейла начинает меня раздражать. Или она, или это его "Китнисс". А еще больше злит меня то, что скорее всего это из-за имени. Когда Гейл так меня называет, это или серьезный разговор, или серьезный разговор, который должен разгромить какие-то мои убеждения. Знает, что у меня кроме этих убеждений ничего нет, и все равно. Но, вопреки обычному нежеланию спорить, сегодня я злюсь и собираюсь отстаивать до последнего.
- Безгласые, - говорю я, торжествуя про себя. Сейчас-то ему нечего будет возразить! - Безгласые тоже капитолийцы. Помнишь тех двоих, парня и девушку, которых поймали на наших глазах? Девушка прислуживала за столом, тогда, перед Играми.
Должно быть, я так и не рассказала Гейлу об этом, хотя и хотела этого больше всего, когда встретила ту безгласую. Наверное, вылетело из головы, пока я пыталась выжить.
- Они тоже капитолийцы, - повторяю я, сверху вниз глядя на Гейла. Мне тоже хочется лечь, но я слишком зла на него, чтобы как ни в чем не бывало улечься рядышком. Может быть, он говорит так потому, что его там не было. И как же я рада, что его не было. Возможно, будь на месте Пита Гейл, все обернулось бы куда хуже - или лучше, смотря как повернуть. Может, я даже не вернулась бы оттуда. Или он. Никаких несчастных влюбленных, потому что Гейл никогда в жизни не отмочил бы такую шутку. Был бы один победитель, все довольны, всем хорошо. Кроме мамы, Прим и дистриктов, которые объяты восстанием. Мне не нравится мысль о восстаниях, но ради того, что будет после, я готова потерпеть. Все мы готовы. И терпим мы не ради второго Капитолия, Капитолия наоборот.
- Ты бы выкинул их на Арену, всех до единого, так ведь?
Я благодарна этим троим, даже Эффи за ее болтовню. Не они выкидывали меня на Арену. Я вспоминаю, как рыдала моя подготовительная команда перед последними Играми, и меня передергивает от мысли, что у кого-то поднимется рука их обидеть.
- Ну а я нет, - я хмурюсь и молча всматриваюсь в кромку леса. Я хочу, чтобы Гейл знал, через что прошли мы с Питом - может, тогда научится различать полутона. Я не хочу, чтобы Гейл знал, через что мы прошли - не хочу, чтобы вообще кто-либо еще об этом узнал. Что делать.
- Твое дело, - отрывисто произносит Гейл где-то над мои ухом; значит, встал, чтобы удобнее было со мной спорить. Я чувствую, что разговор еще не окончен, как бы Гейл не силился доказать обратное, но я уже начала утопать в мыслях об Арене, о Капитолии, о Пите. Это я должна ненавидеть капитолийцев. Я должна говорить, что они не люди. А я сижу и разделяю: сюда Пит, сюда президент Сноу, сюда мои друзья. Я не знаю, откуда у меня такое хладнокровие, но ненавижу себя за него. Мы скоро вытащим Пита.
Я думаю об этом и чувствую, как сердце пропускает удар. Когда вернется Пит, я даже не смогу делать вид, что у нас с Гейлом все по-прежнему хорошо. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы сказать, что мы паршиво общаемся сейчас. А потом что?
- Слушай, - я снова вскидываю руку с кроликом и раздраженно отбрасываю его в кучу другой дичи. - Мы можем не говорить об Арене, о капитолийцах, обо всем этом? Справлялись же раньше.
Я не говорю больше ничего, хотя в голове уже выстроились слезливые фразочки о том, как я не хочу его терять и о том, что ближе человека у меня, наверное, и нет. Никогда в жизни такое не скажу, нет уж.

- До Капитолия доеду, а там посмотрим, - ему не хочется думать, что будет дальше. Пока что чем дальше, тем хуже все становилось, а Гейл и так никогда не склонялся к излишнему оптимизму.

Конечно, я помнил безгласых - это невозможно забыть. Самое яркое, наверное, отражение характера Капитолия - никакой жалости, сплошная показушность. Нет бы просто казнить провинившихся (хотя это, скорее, называется «ослушавшихся» - чаще всего никакой реальной вины за ними не было), они отрезают несчастным языки и вынуждают их прислуживать, и чем унизительнее работа, тем больше удовлетворения на раскрашенных капитолийских лицах. Удивительно, как затмевает этим людям власть здравый смысл.
- Да.
У меня нет ни тени сомнений. Если бы мог, я всех их до единого вышвырнул и посмотрел, чему научила их жизнь, полная золотых тарелок, огромных домов и горячих огромных блюд. И тогда смеялся бы каждый в дистриктах - над тем, как унижаются и бегут друг от друга распорядители игр и стилисты с лицами, утыканными сережками. Любовались бы тем, как сползают с их лиц самодовольные ухмылки - вот она, жизнь, и кто из вас к ней готов?
- Как ты не понимаешь? Безгласые - это те, кто посмел как-то отклониться от этой их системы, они же как роботы все. Как ты сама этого не видишь - как они говорят, как ведут себя, это же не люди, Китнисс.
Это злило меня, злило каждый раз. Она одна из всех, кого я знал, могла видеть что-то хорошее в людях, которые заставляют детей умирать каждый год, смотрят на это и смеются. Даже в тех, которые работают на Игры - то есть, помогают ускорить процесс, помогают этому дикому суду вершиться. Как будто не на ее глазах умерло несколько человек, не ей пришлось убивать и бороться за свою жизнь - а она все твердит, что они не все такие. Наверное, за это я ее и.
- Твоя команда смотрела бы, как ты подыхаешь от голода в лесу, качая своими крашеными головами и говоря, что «вот жалость, она была такая миленькая».
Конечно, мы можем говорить не об этом.
Я замолкаю на несколько минут и буквально душу в себе поднимающуюся злобу - мне хочется разорвать всех там на куски только за нее, а она сидит здесь, рядом со мной, и выгораживает их.
- Да, прости, - мне трудно это говорить, потому что мне не стыдно ни за одно сказанное слово, поэтому я отворачиваюсь. Это место так напоминает Луговину, что становится даже не грустно - тошно как-то, скорее. Так странно, нам и тогда казалось, что хуже уже не будет - а сейчас понятно, что ничего лучше нельзя было придумать, чем эти выхваченные у бесконечного выживания минуты вдвоем. Впрочем, одно я знал точно - хуже, чем сейчас, будет. Это как-то успокаивало, пусть и звучит абсурдно.

- Как мама и Прим? Мои так нервничают, как будто меня уже убили, - Гейл пожимает плечами и, закусив травинку между зубов, перекатывает ее туда-сюда. По пруду проходит небольшая рябь от ветра, и я почему-то только сейчас вспоминаю, что у нас осталось минут десять, а потом надо будет выдвигаться, иначе охотиться снова запретят.

Я злюсь еще больше. Командую сама себе: прекрати, не глупи, не думай об этом, дыши в конце концов. Сама хотела завершить конфликт, а сейчас готова драться до последнего.
- Нормально. Им здесь нравится. Прим будет обучаться и станет целителем, - я смотрю прямо перед собой и цежу слова сквозь зубы. Хуже всего то, что Гейл прав. То есть из-за этого я и раздражена. Знаю, что так бы и было: Флавий и Вения поплакали бы, Октавия рассказывала бы всем вокруг, как она угробила свои нервы, выщипывая мои брови. Поплакали, забыли. Может, пересматривали бы Игры и вздыхали иногда - не по мне, а по тому, что Двенадцатому вечно не везет с трибутами. Но я же не говорила, что я считаю команду подготовки лучшими из людей! Эффи бы тоже расстроилась - только потому что ее не переведут в более престижный Дистрикт. Думаю о Цинне: он был единственным, кто не хотел этого. Он был единственным, кто горевал бы по мне. Прежде чем я успеваю подумать, говорить ли об этом Гейлу, бормочу:
- Там был Цинна. Они убили его за то что он помогал мне. Но он был капитолийцем.
Мне кажется, что теорема еще раз доказана. Я тру глаза рукавом ветровки.
Мне не стыдно разреветься прямо сейчас, я вместо этого думаю о том, как доберусь до президента Сноу и сверну ему шею. В моей голове возникает картинка, которую я вижу и без того часто: Катон сворачивает шею мальчику из Третьего дистрикта. Именно так.
Оставляю ветровку в покое и искоса смотрю на Гейла: наверное, стоит извиниться и мне. Будь я на его месте, как бы я думала? Гейла можно понять: ему надо защищать Хейзел и ребят, даже здесь,в дистрикте Тринадцать. Долго мы будем прятаться? Не всю же жизнь. Он в ответе за четырех человек, он зол. Я в ответе за... Нет, ни за что я здесь не в ответе. Только за то, что прихожу с охоты вовремя. Осталось, кстати, совсем немного. Не хочу смотреть на часы. Поэтому снова смотрю на Гейла.
- Извини, - неуверенно начинаю я. Здорово, звучит так, как будто я решила уточнить время у него. Пробую еще раз:
- Прости, я понимаю что ты не так на это все смотришь. Эти трое из подготовительной команды - если бы я умерла, они бы просто посмотрели и забыли, все так.
Внезапно ловлю себя на мысли, что, пока говорю, смотрю Гейлу в глаза; я отвожу взгляд первой, но это вгоняет меня в ступор, и я сижу молча едва ли не минуту, пока не начинаю снова:
- Но ноги не оттуда растут, они - только продукт, и я хочу... То есть, - я неохотно поднимаю глаза, заставляя себя не сбиваться на оправдательные речи, не мое это, - я хочу извиниться. Прости меня.
Могу сказать одно: не умею я извиняться. Я молчу и не смотрю уже никуда, так мне проще. Ненадолго закрываю глаза и делаю глубокий вдох; если бы у нас было еще немного времени, мы могли бы, наверное, до чего-нибудь договориться. Времени нет - так что, может, договоримся завтра. А может, просто сделаем вид, что ничего не происходило и мы снова старые друзья.
- А как Хейзел? - невпопад спрашиваю я, когда потребность сказать хоть что-то становится невыносимой. Хейзел, полагаю, нормально. Ей здесь нравится. Я совсем забыла, как именно разговаривают эти старые друзья.