В виске тупой болью отзывалась бестолковая мысль, как будто записанная на пленку: как можно утонуть без воды? Здесь, на сцене посреди главной площади четвертого дистрикта. Единственным морем, которой видел Финник, было море рук, рукоплещущих уже второму трибуту, смутно знакомому темнокожему парню — должно быть, видел во времена Академии.
Финник в прострации хлопает трибута по плечу, выученно улыбается на камеры, а внутри — задыхается, пытаясь жадно хватать воздух, а взамен как будто все глубже и глубже уходит под воду.
Финник Одейр никогда не тонул, даже в детстве, когда они в шутку набрасывались друг на друга, пытаясь как можно дольше продержать соперника под водой, он всегда был тем, кто атакует. Жидкость в дыхательных путях, спазм, прекращение газообмена, остановка сердца, летальный исход — услужливо отозвалась память, подкинув зазубренную когда-то строку из учебника по оказанию первой помощи.
Остановка сердца — это как нельзя лучше описывало его сейчас. Дыхание тоже возвращалось урывками, как будто он откашливался от проклятой жидкости в проклятых дыхательных путях.
Когда Энни Кресту вывели на сцену, люди отозвались аплодисментами. Он ждал — меньшее — трех добровольцев. И он ошибся, так ошибся, как не ошибался никогда в жизни.

— Энни?
В купе, не задумываясь, вошел без стука. Задумываться было чревато, это было понятно уже по тому, что Финник добрых пять минут простоял под дверью, пытаясь заставить себя сказать «привет». Не заставил, бросил эту затею; слишком часто это простое слово сопровождалось обольстительной широкой улыбкой, слишком часто после он видел липкие жадные взгляды, слишком хорошо знал, что обязан сделать после. Нет, это проклятое слово тут ни к чему.
Финник цепко оглядывает купе, сам не зная, чего или кого ищет — то ли врагов, то ли конкурентов, но взгляд немедленно спотыкается о облако медных волос. Блестящих, как закатное море. Финник облизывает губы, сжимает челюсти, не в силах произнести ни слова больше, протягивает к ней руку — и тут же одергивает. Он никогда не говорил ей, что чувствует, и сейчас для этого было самое паршивое время. Только ленивый не болтал о списке его любовников — значит, до нее могли добраться слухи, которые любила подогреть команда сопровождения. И только последний оптимист мог верить, что Финник не сам выбрал стезю героя-любовника. Если он и вовсе ей противен, что же здесь удивительного? Держи свои руки при себе, Одейр.
— Я хотел... нет, я шел, шел предупредить, что тебя ждут за ужином, мы обсудим нашу стратегию... Я меньше всего хотел увидеть здесь тебя, — вырывается наконец то, что вертелось на языке. Вырывается вместе с воющей тоской, как тризна по тому, что между ними было — что было? ревущее  н и ч е г о, — и больше всего по тому, что могло бы быть. Если бы он не был выбран. Если бы она не была выбрана.  Если бы, если бы, если бы!

Их дистрикт всегда славился добровольцами. Но не сегодня. Сегодня был брошен жребий, брошен на жизни, брошен на Энни Кресту. Она цепенеет с самого первого момента, сначала цепенеет из-за присутствия Финника на сцене. Знала ведь, что будет, но все равно не может дышать в первые несколько секунд, жадно поглощает его взглядом. Они редко встречаются — Капитолий любит Финника, дома он редкий гость, а душа Энни к нему тянется, отшатывается, снова тянется. Красивый, широкий разворот плеч, говорят, что у него в Капитолии любовницы, любовники, и много чего другого, о чем предпочитают тихо шептать. Зачем ему девочка-русалка, которая обожает собирать камешки на пляже и нежится в морских волнах.
Свое имя Энни слышит не сразу. Его приходится повторять. Ноги ватные, руки слабые, дышать невозможно, а в глазах темнеет. Ее подталкивают вперед, по ступеням на сцену — эшафот, с которого так легко упасть, свернуть шею. Все равно ей не выжить, сразу ведь ясно. Глупо тешить себя бессмысленной верой в чудеса.
Ей что-то говорят. Ее тормошат. Мама плачет. Просит вернуться. Энни кивает, это единственное, что она может делать, кивать, вселяя в мать веру, ту самую, которой в ней самой нет. Она еле передвигает ногами, молчит всю дорогу. И Финник молчит. Хорошо, что он молчит. Из окна автомобиля видны улицы дистрикта, сердце падает куда-то вниз, ей не вернуться сюда, как ни старайся. Пальцы сжимают дверную ручку, саму Энни приходится выталкивать из салона, чтобы она пошла по перрону к поданному составу. Может, впасть в истерику? Но нет ничего внутри, даже слез нет, нет сил кричать, топать ногами, причитать о несправедливости судьбы: они взяли зерно, имя Энни было вписано в списки единожды, и надо же, выпало в лотерее неудачниц.
Девушка дергает ручку туалета в купе. Падает на колени, больно бьется ими о металлический пол. Склоняется над унитазом: внутри все болит, съеденный завтра оставляет желудок, спазмы болью отдаются по всему телу. Дышать, нужно дышать потому, что иначе она умрет сейчас, без шанса на победу. Смешок переходит во всхлип. Нет, это абсурд. Ей не выжить ни при каком раскладе. Энни пьет холодную воду из-под крана. Брызгает ею в лицо. И медленно выходит из убежища ванной, почти падает на диван. И погружается в собственные мысли. Не видит ничего, не слышит ничего. Голос Финника раздается за спиной, Энни медленно поворачивает голову, чуть удивленно смотрит на него. Все такой же красивый, все такой же прекрасный.
Слова такие бессмысленные. Бесполезные. Ненужные.
— Я не хочу. Финник, я не буду бороться. Это не имеет смысла.
У нее тонкие пальцы, исколотые рыбой руки. Ее запах тянется шлейфом, кажется, даже в этом идеальном кусочке Капитолия все пахнет рыбой — ее волосы, ее кожа, ее одежда.
— Меня все равно убьют, это лишь вопрос времени. Помоги лучше ему, а я просто побуду тут.
Ничего не имеет смысла. Ни то, что Финник тут, на расстоянии вытянутой руки. Ни то, что она грезила им все последние месяцы, так ждала его возвращения. Он вернулся, чтобы стать тем, кто сопроводит ее на эшафот, с которого остается только прыгнуть в бездну. У нее нет никаких преимуществ, ровным счетом ничего и никаких.

Удивительно, что он все еще помнит, как задерживались на морском берегу до заката, как вставали раньше восхода солнца, чтобы наловить рыбы, как вместе подолгу плели сети, касаясь локтями, и как она краснела и одергивала руку, и как он сам ухмылялся, пытаясь скрыть смущение, ни с кем ни до, ни после не испытанное. Море оставило огромную дыру в его сердце; Финник терпеть не мог окруэавшие Капитолий горы, это усиливало ощущение тюремной клетки. Со всех сторон, куда ни падал взгляд — горы, горы, белые вершины, кому они могут нравиться? Может, там, на пиках, ты и видел мир, но у их подножья просто чувствовал себя бессильным. Маленьким, как ракушка. Нет, уж лучше бы он был ракушкой: та по крайней мере когда-нибудь попадет обратно в море. Финник там уже не окажется.
Посеребряная ракушка, висящая на шее, начинает казаться непомерно тяжелым камнем. Единственный подарок, который он сохранил в череде подношений — сколько газетных полос исписано, когда подвеску заметили! а это всего лишь было бледным напоминанием о своем дистрикте, о море, и, наверное, о ней.
Энни всегда говорила, что пахнет рыбой. Но для Финника Энни Креста пахнет морем и солнцем, тем особым запахом, который не купишь в Капитолии ни за какие деньги. Загара там боятся, как огня, днем и ночью обмазываясь плотными белыми кремами. Их кожа даже после дня на солнце не будет пахнуть так сладко. Он невольно втягивает носом воздух, не отклоняясь нисколько от нахлынувшего с ним потока воспоминаний. И во всех них — Энни, море, соленый ветер, и Финник уже бросает попытки в который раз задуматься (он всегда был изобретательным, но великим мыслителем точно не был) — и прижимает Энни к себе, укутывая в свой мягкий вязаный кардиган.
— Не будь дурой, Энни! — жаркое восклицание выходит слишком грубым и отрывистым, но сожаление топчется на кромке сознания и оставляет Финника в последний момент. Он никогда не был вспыльчив, но сейчас хочет схватить ее и тряхнуть, что есть мочи, зло осадить: как она не понимает, что бороться они будут вдвоем, или умрут вдвоем, и какая разница, кто по какую сторону арены.
— Кому...кому помочь? — недоуменно спрашивает Финник секунду спустя, чуть ослабляя хватку и отстраняясь, но совсем немного, машинально удерживая маленькую хрупкую фигурку. Если бы забыться на секунду, и вот так стоять, представив, что Энни в его объятиях не только потому, что ее надо успокоить, взбодрить, встряхнуть... Но Финник мечтателен еще меньше, чем вспыльчив. — А, второму. Как бишь его...
Он нервно улыбается, надеясь, что хоть немного уверенности на его лице все еще осталось. Хватить должно на двоих, только на двоих. На парне он уже поставил крест, пусть катится в пекло, ему не повезло. Оушен, его так зовут. Какая идиотская ирония, но от океана Финник тоже отказался бы ради Энни.
— Ты просто не представляешь, как тебя полюбят спонсоры.
Горечь из голоса он так и не смог выжать. Как меня любят спонсоры, так было бы честнее в тысячу раз и глупее в пару тысяч.  Лучше пусть она об этом не думает.
— У тебя будет трезубец, и сеть, и ножи, и все, что пожелаешь. У тебя будет еда и чистая вода, — Финник приподнимает ее подбородок, ловя электрические разряды на кончиках пальцев. — Я обещаю тебе. Я могу оградить тебя от всего, во что вляпаются другие трибуты.

Энни не успевает шарахнуться в сторону. Попадает в крепкие и цепкие объятия Финника. Шероховатая шерсть кардигана щекочет ей щеку, когда она прижимается к груди Финника. И не скрывает сильного сердцебиения. Финник бесстрашный. Энни никогда не смотрела Игры, а те смотрела. Смотрела на него, очень боялась, закрывала глаза в минуты, когда ужас впивался в ее сердечко. И снова смотрела, чтобы увидеть триумф Финника Одейра. Но это триумф забрал его у нее, не дав сбыться не смелым мечтам. А теперь их снова разделяет жизнь, жребий, брошенный не ими.
Финник говорит. Его грудь вибрирует. Энни закрывает глаза.
— Оушену, — напоминает имя второго трибута. Ничуть не обижается за дуру потому, что чувствует себя таковой. Старается не плакать, пусть очень хочется. Оптимизм Финника почти заразителен. Почти. Потому, что за его плечом реальность скалиться проносящимися лесами, полями — а море осталось позади, очень далеко, больше невидимое, больше не пахнущее.
— Меня?
А это уже смешно.
— Финник, ты ведь реалист, ты не склонен питать иллюзии, — Энни поднимает голову, рассматривает лицо Финника. Хочется коснуться его рукой, провести пальцами по щеке, ласкать подбородок, но она сдерживается. Сжимает пальцы, прячет руку. И качает головой. — Я не красивая, не умею ничего такого, что бы меня выделило. Ты ставишь на заведомо проигрышную лошадку, Финник.
Спонсоры любят его. Не ее. Ее любят родители, но родители остались в дистрикте. Там, на арене, ей придется действовать собственными силами, а их так мало, что только вера может ей помочь. Никакие спонсоры не гарантируют ей выживание, хотя в чем-то Финник прав — он выполнит свою работу, а она его подведет. Нужно направить усилия на того, кто действительно сможет.
Энни выпутывается из рук Финника. Становится холодно и одиноко. Но нельзя так дальше продолжать. Желание ее спасти вносит коррективы в отношение ментора к своим трибутам. Неправильно.
— Спонсоры не смогут за меня выиграть. Ты тоже, Финник. Ты будешь находится вне арены, а я там. И это мне нужно будет как-то выжить. — Между ними препятствие — вся реальность. И диван. Энни тоже умеет мыслить стратегически, умеет отступать, чтобы оказаться вне досягаемости его рук потому, что они ее отвлекают. Потому, что в его объятиях легко забыть все, решить, что она справится. Но ей нужно сохранять трезвый взгляд на вещи. Тонкие пальцы массажируют виски, головная боль бьет беспощадно, мешает сосредоточиться на мыслях об играх. Энни закусывает губу. Наверное, она слишком слабая, раз заранее сдается. Наверное, нужно попытаться что-то сделать, Финник вот так считает, но она не верит в шансы, они слишком мизерные. Статистика безжалостная штука, сражение начинается уже сейчас. Нужно понравиться спонсорам, понравиться капризным капитолийцам. Финник смог, почти сразу став фаворитом. И тут уж возникает вопрос, как ему это удалось? За все в жизни нужно платить, а капитолийцы не умеют быть просто добрыми. Энни хмурится, смотрит на того, кого любит — пусть никогда не говорила об этом вслух.
— Чем ты платишь за их любовь?
Ей нужно это знать. Потому, что этим он будет платить за готовность спонсоров ей содействовать. Но она не хочет ничего подобного. Не хочет окунать его в грязь, чтобы этот светлый образ в ее голове покрылся пятнами. Их не отмыть.

Красивее всех их, вместе взятых.
Эти слова так быстро и так часто крутятся, возникают, вспыхивают в голове, что Финник уже не уверен, сказал он вслух или только подумал. Должен был сказать, но раньше, на несколько лет раньше. А потом — что, трагически, но героически погибнуть? Все так или иначе скатилось бы к тому, где он сейчас — но, может, стало бы еще хуже. Финник предпочитает быть оптимистичным реалистом, если уж на то пошло.
Финник стоит, не опуская головы, чтобы не смотреть на свои пустые руки. Он, наверное, тешил себя иллюзией того, что им обоим станет легче, постой они так, помолчи с полчаса. Что Энни заразится его идеей, желанием наподдать им всем, выиграть — пусть не убивать, нет; Энни — и вонзающая в кого-то нож, или трезубец, или что угодно? Энни и насилие в его голове были разделены ровно настолько, чтобы эта мысль заставила как будто протрезветь. Финник потряс головой, как собака отряхивается от воды, и руки скрестил на груди, чтобы не терять хода мыслей. Ему казалось, он все потрясающе спланировал. Нет, не так: он знал, как потрясающе он все спланировал. Ей бы даже не пришлось драться, он мог бы выторговать что угодно, мог бы получить для нее самый дорогой камуфляж — мало кто вспоминает об этом на арене, когда в голове стучит кровь и, кажется, нужно бежать или умирать, но есть и третий вариант. Спрятаться. Финник ясно понимает, что эта стратегия не для него, но годы менторства дали понять, что ее недооценивают. Героизма в ней мало, это верно; зато лет жизни после Арены — хоть отбавляй.
— Ты смотришь только на темную сторону, — не сдается Финник, а руки сжимает еще крепче, впечатываясь коротко остриженными ногтями в руки под кардиганом. — Ментор все равно что на Арене. Хороший ментор — все равно что у тебя за плечом. Энни... — он осекся, отступив назад, отшатнулся от ее внезапного вопроса, как от пощечины.
Да, лет жизни после Арены у Энни будет в достатке. Только вот вопрос: какой жизни. Об этом он не подумал. Решил: их будет двое, они что-нибудь придумают. Не убегут, конечно — Финник не был идиотом, из Капитолия можно было уехать по своей воле только вперед ногами. Но он уже не раз и не два за эти несколько часов обмозговывал: что, если влепить спонсорам трогательную историю о подростковой любви? Купятся? Ладно, может, и нет, может, он этим только все испортит, а что если — после? О, эта мысль грела лучше любой шерсти. Но Финник опять упустил кое-что важное.
Скорее Энни Креста спрыгнет с Острого утеса, высоченной отвесной скалы в из Дистрикте, чем будет рядом с тем, кто не делал и сотую долю того, что сделал сам Финник. И сейчас в ее голосе слышится что-то такое, что Финник, будь он сейчас достаточно отважен, назвал бы отвращением.
Но он трусит. Мешкается, делает еще шаг назад. Он сам стыдится того, что делает, и даже мысль о живых только благодаря его жертве родителях не стирает мерзкого послевкусия.
— Чем я плачу? — Финник нервно смеется, почти утопая в отвращении к самому себе. Наверное, Энни такого и не снилось. Ответить? И потерять ее. Не ответить? Потерять и ее, и себя. Все придерживаются мнения о том, что у него просто много друзей, как говорит президент Сноу. Амурный интерес, как выразился его стилист. Но одно дело — видеть издалека, другое — когда Энни побудет рядом с ним. Финник едва ли не с теплотой подумал: уж она заметит. Да, она наверняка заметит. Энни не слепая, как весь Капитолий. Значит, нечего решать. Почему он вообще боится? Что терять? Даже терять ему почти нечего. Только ее доверие.
— Хорошо, я буду с тобой честен. Ты можешь ненавидеть меня или презирать после того, что я скажу, я пойму это. Но у меня есть несколько условий. — Энни он доверяет без остатка, нисколько не сомневаясь в том, что делает, даже после стольких лет порознь. -  Первое: ты никому не расскажешь. На кону жизни моих родных. Второе: ты сделаешь все, что должно, для того, чтобы выжить. Я же сказал: я точно все для этого сделаю. Обещай, и я скажу.
Финник дожидается чего-то, что можно было хотя бы отдаленно принять за кивок — хотя, возможно, Энни просто слишком резко вскинула на него глаза, и, не в силах остановить выдрессированное деланное безразличие, свистящим шепотом бросает:
— Я сплю с ними, Энни. Меня продают капитолийцам. Но не нужно меня жалеть, и не делай этого, это был мой выбор. Президент Сноу... — Финник на секунду теряет свою маску, снова нервно смеется; — да, он всегда дает выбор.

Финник убедителен. Его слова вызывают желание жить, выжить в том аду, чтобы вернуться. В родной Дистрикт, к родителям, к... Финнику. Да, именно к нему. Ради него справится с Играми. Но хватит ли в ее хрупком теле, в ее испуганной душе смелости для этого? Хватит ли веры в возможности своего ментора, которого она хотел бы видеть совсем не ментором? Ведь на самом деле она столько времени мечтала о том, чтобы он ее обнимал, прижимал к себе, целовал так, как никого другого до нее, пусть она и знать об этом не будет — главное, собственная вера. Дело всегда в вере. Но что-то в этой идиллической картине в собственном разуме не сходится с реальностью. Реальность жестокая, шепчет, тебе не справится, Энни, ни при каком раскладе, а Финнику ты даром не нужна. Это только работа, он привык быть лучшим, это дело чести, помочь тебе выиграть потому, что еще один балл в его копилку совершенства.
Красивые слова. Всего лишь красивые слова.
Сожаление о вопросе приходит быстро. Энни будто сама себя загоняет в ловушку болезненного разговора, вынуждает Финника снимать покровы лжи, хотя знает давно, что Капитолий отравлен ядом вседозволенности и распутства. И в него она попадет, если — только если — выиграет в играх, но хочет ли она? Правда ли, что все победители навсегда остаются заложниками Капитолия? В Дистрикте есть деревня Победителей, в каждом Дистрикте она есть, заселенная на четверть, треть или половину, никогда более. Финник редкий гость, хотя бесспорно одно, приезжая каждый раз, он встречается с Энни там, на берегу океана, где ее рука ложится в его руку, вот только это все, что у них было, есть, и вряд ли сохранится.
Закрыть уши руками. Забыть услышанное. Ты сама просила, Энни, а что теперь? Знаешь из первоисточника, слухи не лгут, ничего не осталось светлого, всего лишь грязь вокруг. И отголоски боли во взгляда Финника, но он быстро отворачивается, скрывая это чувство. Энни не знает, что сказать, как поступить, еще больше жалеет о том, что спросила. То ли извиниться, то ли сделать вид, что этого разговора нет.
Но губы шепчут то, что формируется в голове:
— Он продает тебя.
Финник спит с ними. С мужчинами. С женщинами. Возможно, с несколькими одновременно и в одной постели. Тошнота подкатывает к горлу. Но теплое чувство безмерной любви к нему все равно остается, теплится внутри, не отпускает. Как тонкая ниточка между ней и ментором, тонкая ниточка ее любви, робкой и бесполезной во всем этом мире.
Энни так хочется вернуть Финника в ее мир, их мир. Почему они не могут просто пожениться, жить на берегу, он бы ловил рыбу, она бы плел сети? Почему она сомневается в том, что у него есть к ней чувства, кроме обязательств ментора? Почему позволяет себе верить в его подлость и амбициозность?
Так быть не должно.
— И если я выиграю, то он будет продавать и меня. А это... — нет. Энни так не сможет. Она качает головой и горько, почти истерично смеется, разрушая терпкую тишину купе: — Это даже хуже, чем сами Голодные игры. Я так не смогу, Финник. Я не смогу жить, будучи всего лишь... — телом на продажу. — Прости, я... — Энни делает шаг. — Я обижаю тебя, но я не хочу этого делать, я не... — Энни судорожно выдыхает. — Говорю совсем не то. — Делает ему больно. И не понимает, как перестать. Почему она не может просто обнять его крепко, почему не может просто сделать что-то, чего он от нее хочет, чтобы он мог гордиться ею? Чтобы улыбнулся так, как умел улыбаться, как улыбался только ей?